Отношения между матерью и взрослеющей дочерью далеко не всегда складывают просто. «Как же она действует мне на нервы!» — часто думает одна о другой, подразумевая на самом деле: «Она меня совсем не понимает». Однако взаимоотношения матери и дочери в период ее вхождения во взрослую жизнь могут стать более гармоничными, если они обе научатся открыто и честно выражать свои чувства и потребности.
Дочка выросла. Мама с удивлением, даже испугом видит на выпускном прелестную, независимую девушку, абсолютно самодостаточную — собственную дочь. А через месяц самодостаточная красавица плачет у нее на коленях: она провалилась на экзамене в медицинский. Плачет с детским подвыванием, шмыгая носом. Мама гладит свою красавицу по волосам и думает, какое же ты еще дитя. Как дискомфортно и одиноко тебе по взрослом, полном конкуренции мире. Как страшит необходимость быть собранной и цепкой — с твоим глупеньким, щенячьим сердцем, готовым ужасаться и радоваться и совсем не готовым переносить тяготы и испытания жизни. Не умеющим ни ждать, ни терпеть.
Мама страдает за дочь и вместе с дочерью, но в глубине души испытывает странное чувство, похожее на радость. Ей стыдно за эту неуместную, предательскую радость, но поделать с собой она ничего не может. Не провалу дочери, понятное дело, радуется мама, а тому, что ее ребенок — все еще ее ребенок, душою и телом, всем своим смятенным, родным, неотрывным от ее материнской души и тела существом. К ней припал он, у нее ищет защиты. По-прежнему мать для дочери центр мира — она любит, она лечит, вразумляет и чудотворит. На ясном горизонте их отношений ни единого облачка.
Из тени в свет перелетая
Но так было не всегда. Был выпавший из их общей жизни кусок длиной в полгода. Дочери тогда исполнилось 15, и она за один-два дня превратилась в незнакомого человека. Мать вычеркнула из памяти тогдашние страдания, и самое мучительное из них — нескрываемое равнодушие дочери к ее мукам (куда горшим, чем при родах).
Много позже пришло осознание случившегося. Мать поняла, что взрыв подростковой жестокости, и прежде всего воспаленной, патологической неприязни к близким, не был случайностью. Это был перекресток, на котором их общая, одна на двоих дорога стремительно раздваивалась. Дочь переходила из отрочества в юность, мать оставалась там, где была, в единственно возможном для нее положении, или, скорее, состоянии — всепоглощающей и нерассуждающей любви к своему ребенку. Может быть, поэтому дочь оказалась на этом перекрестке в полной темноте и полном одиночестве. «Мы меняем души, не тела», — сказал мудрец, но она меняла в это время и душу, и тело. А мать, которая все происходящее вопринимала сердцем, то есть своей оскорбленной, отвергнутой любовью, осталась в стороне.
За несколько шагов до обрыва
И снова мать и дочь подходят к развилке. Сейчас очень важно, очень нужно вспомнить все, что было на прежнем перекрестке, который обе с таким трудом миновали. У дочери, вчерашнего подростка, позавчерашнего ребенка, — короткая, девичья память, но мать не вправе игнорировать реальность. Она не может не понимать (или хотя бы не чувствовать), что их с дочерью отношения снова подходят к границе, что близко — рукой подать — очередной кризис в их отношениях и что после него все изменится. Дочь, упоенная послешкольной свободой, может и не заметить его. Она спешит в неизвестность, в которой, как синяя горная цепь, чуть-чуть проступают контуры ее будущего, а мать остается в их общем прошлом. Одна.
Кончилось время многолетнего ежедневно-ежечасного служения. Все жертвы уже принесены, и забывать себя нет резона: ради кого, ради чего? Дочери это явно не нужно и даже обременительно — вечно встревоженная мама с ее неусыпной, взыскательной любовью. Настал момент, когда она должна убрать ее, эту любовь, с дороги своего ребенка. Но как? Разве материнское чувство — камень или поваленное дерево?
«Сердце, верное любви, молчать обязано»
Любовь — она ведь живая. У нее свои циклы и свои законы, свои времена года: за зимой может прийти синяя августовская тишина, а в ноябрьскую осень столь же необъяснимо вклиниться ландышевое утро. Но живое, чтобы выжить, должно уметь затаиваться, уходить в тень, менять облик. Сейчас для материнской любви именно такое время: ей предстоит свести на нет все свои естественные проявления и вменить себе в закон и обязанность молчаливую, нетребовательную, приветливо-прохладную дружбу. Только так дочь сумеет встать на собственные ноги, осилить важнейший для нее этап взросления, определения ориентиров, расстановки акцентов — всего, что с годами обрастет плотью и кровью, превратится в живую ткань ее существования.
Именно в это время у дочери закладываются основы отношений с людьми, которые помогут ей понять себя, обрести свою человеческую суть. Роль дочери — семейного божества, центра родительской вселенной — отыграна. Пришло время любить самой. И самой узнать, что такое нелюбовь или безответная любовь. Понять, был ли детский талант призванием, и смириться, если он по-прежнему очевиден только для родителей. Искать другой, более скромный, может быть, обходной путь к осуществлению полудетских надежд. Научиться зарабатывать и войти, как в холодную воду, в повседневный ритм жизни человека, занятого делом.
Собственно, эти-то коллизии и делают юное существо взрослым, готовым ко взрослому, непредсказуемому, полному драматизма существованию. Может ли мать взять на себя хоть часть этих основополагающих забот — без риска помешать дочери? Конечно, она может помочь ей устроиться в другой институт, умно и талантливо отвадить от дома несимпатичного ей поклонника, освободить от всех домашних обязанностей («девочка учится!») — словом, не позволить и пылинке опустить на светлое зеркало дочернего существования. А толку? Мать не может жить за своего ребенка — и потому не должна загораживать его собою от жизни.
Ваше время истекло
Все синяки и шишки, все провалы и заблуждения дочери станут когда-нибудь фактами ее биографии (в том числе духовной). Станут уникальной, существующей в единственном экземпляре историей ее жизни. Не об этом ли у Пушкина: «И, с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю…»?
Смывать строки, печальные или радостные, чужой жизни не дано никому, даже матери. Она стоит у истоков жизни — это правда. Но все на свете кончается, в том числе блаженное и, увы, мгновенное время слитного существования. «Ваше время истекло». Матери, которая любит свое дитя, рано или поздно приходится посмотреть на свою любовь другими глазами — глазами ребенка, ставшего взрослым.
Перекресток, к которому незаметно подошли рука об руку мать и взрослеющая, без пяти минут взрослая дочь, неочевиден, его легко пропустить в череде будней. И пропускают. Примеров тому тьма-тьмущая. Не отсюда ли полные черного юмора анекдоты о тещах, насмерть стоящих за свое дитятко и бестрепетно разбивающих хрупкие молодые браки? Не отсюда ли ядовитая формула «Ну ты просто копия своей мамочки!»
Пусть всегда будет мама
Что же остается матери — сознательно уходящей в тень, своими руками создающей дистанцию между собой и взрослым ребенком, отказывающейся прибегать к своему все еще огромному авторитету и влиянию? А разве ей нужно что-то еще, если она остается лучшим другом дочери — тем, который все видит и все понимает, чья молчаливая улыбка заменяет тысячу нежных фраз. (Но если слова все-таки понадобятся, это будут самые простые и самые точные слова — те, которые невозможно не услышать.)
Остается дочерняя признательность — нечто нежное, неуловимое, как запах снега. Или оранжевое солнечное пятно на сосновой коре. Нечто такое, без чего все лишается смысла. Остается взаимная нежность, для которой не придумал слов ни один поэт, глубину которой никому не измерить.